Зуб великана
Зубов желтеющий оскал
Чудесно сохранило время,
И обруч бронзовый сковал
Мечом рассеченное темя.
Но череп, грузный, как руда,
Назад в могилу не вернется.
Я взял из крепкого гнезда
Резец степного полководца.
Его нельзя носить в кольце
Иль в рукояти тонкой трости,
И место для него — в ларце
Из древней, мамонтовой кости.
Там — много всякого добра,
От забайкальского опала
До пули из винтовки «Гра»,
Что чудом в сердце не попала!
1950
Песня в эфире
Слов прекрасных не пойму
И не знаю, почему
Вдруг замолкла мандолина.
Вновь летит сквозь облака
Песня легче лепестка;
В ней и радость и тоска:
«Анжелина, Анжелина...»
Я не знаю — сколько лет
Эту песню слышит свет,
Сколько лет цветет долина
И сверкают выси гор?
Ты — и время и простор,
Вижу твой бессмертный взор,
Анжелина, Анжелина!
И, покуда ты жива,
Тем сильней звучат слова,
Не страшны глухая глина
И преграда старых стен,
В звонком золоте антенн —
Анжелина, Анжелина!
1951
* * *
Оставила тонкое жало
Во мне золотая пчела;
Покуда оно трепетало,
Летунья уже умерла.
Но как же добились пощады
У солнца и ясного дня
Двуногие, скользкие гады,
Что жалили в сердце меня?
1954
В волчьем тулупе
Несчастье не знало предела.
На слово прощальное скуп,
Стоял я. Ты молча сидела
И куталась в волчий тулуп.
Последнее чувство ревниво,
Смятенье объяло меня.
Но спутник твой вынул огниво,
Чтоб искру добыть из кремня.
Нам голос безжалостной стали
Напомнил: «Прощаться пора!»
И мы на мгновение стали
Такими, как были вчера.
Я помню, как теплые руки
Упали на грядки саней,
Подхвачены вихрем разлуки
Тяжелые гривы коней.
Поземки стоверстные цепи,
Сверкая, нагнали меня.
Кругом — великие степи,
Где взор не отыщет огня.
Запало, как искра в пустыне,
Последнее слово — «Прости!»
Бреду по белой трясине,
А губы — в волчьей шерсти.
1954
* * *
Я скоро уеду туда,
Где знали меня молодым.
Меня узнает звезда,
Наклонится синий дым.
Сползая на жаркий гранит,
Прошепчут мне облака,
Что женщина в красном стоит
У трепетных стен лозняка.
В реку опустила сосуд.
Задумалась? Слушает? Ждет?
Там люди долго живут,
Там горные льды и мед.
1957
Река
С утесов падала, ломала
Колючий лед.
Она тогда еще не знала,
Куда впадет.
Прорвалась через горный гребень,
Сквозь толщу руд.
Ей было все равно — где щебень,
Где изумруд.
И вышла на простор широкий, —
Быстра, светла, —
Хватала за руки притоки,
К себе вела.
Но, встретившись с великой тундрой,
Где серый мох, —
Вся замерла, услышав мудрый
Зовущий вздох.
Ей не вернуться к водопадам,
Дрожа, как ртуть,
И даже не окинуть взглядом
Пройденный путь.
Пред ней склонил седые плечи
Сам океан.
Ей дали жизнь для этой встречи
Снега Саян!
1957
* * *
На востоке — дикий хмель,
Хвойный сон, жемчужный град,
Там лазурная форель
Заплывает в водопад.
Там фазан идет в полет,
Пламя чувствуя в крови,
И под выстрелом поет
Песню жизни и любви.
Там сверкает вечный снег
В дикокаменной гряде,
Семь великих горных рек
По колено будут мне.
Разрывая синеву,
Грянет майский ураган.
Я не зря тебя зову
В горный край, в Алтын-Курган.
1958
* * *
Раньше я знал такие преграды
Только в тревожном сне,
Оледенелые водопады
Вставали навстречу мне.
Справа и слева были откосы,
Где — смерть на каждом шагу,
Словно живые, желтые осы
Лежали на вечном снегу.
Все это было утренней ранью,
В пору скитальческих лет,
Я за тобой, как за красною ланью,
Шел через весь хребет.
1959
Дорога в Улалу
Я шел на Улалу,
Мне встретилась скала,
И я спросил скалу:
«Далёко Улала?»
Ответ гранитных уст
Я слышал в первой мгле:
«Спроси терновый куст,
Он ближе к Улале».
Терновник, нем и глух,
У каменной тропы
Ронял древесный пух
И старые шипы.
Вдруг кто-то мне сказал:
«Со мглою не шути.
Опасен перевал
Полночного пути!»
То женщина была, —
В кораллах, как в огне, —
Жила, как Улала,
В моем желанном сне.
И обошла скалу,
Чтоб задержать рассвет.
Дорога в Улалу?
Ее на картах нет.
1962
Дон Сысой,
или Русские в Калифорнии
Гадаете — какого корня я?
Тобольский сам, а звать — Сысой.
Знать, не забыла, Калифорния,
Как я пришел к тебе босой!
В байдаре с кожаной заплатою
Я плыл с Аляски напрямик.
Сломал весло, гребу лопатою,
А вместо паруса — совик.
Байдару прижимало к берегу.
В буруне било между скал.
Сколь ни проведывал Америку —
Такого страху не знавал!
Промокли хлеб, табак и юкола,
Ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало.
Родная не признает мать.
Возился долго я с посудиной,
Но днище снова протекло.
Как вдруг со стороны полуденной
Пришло желанное тепло.
Запел я, стал грести проворнее,
На берег вышел — еле жив.
Boкpyг сияет Калифорния,
Кипит серебряный залив.
Увидел я орлов парение
И пар, встающий от дубрав,
Почуял благорастворение
Цветов и неизвестных трав.
Вокруг легли долины чистые,
Лазурью светит небосвод.
И мнится: маки золотистые
Звенят у Золотых ворот.
Здесь — на утесе — быть селению!
Где зеленеет высота,
Прошла по моему счислению
Тридцать восьмая широта.
Не привыкать нам строить заново
Все на любом конце земли!
Две шхуны с острова Баранова
По следу моему пришли.
На берегу — припасы ворохом,
А посредине — плуг с косой,
Единорог да бочки с порохом.
Трудись и не робей, Сысой!
А корабельный поп с иконою,
Седою гривой шевеля,
Везет жену мою законную
Ко мне на шлюпке с корабля.
Не чаял встретиться с Феклушею.
Она кричит: «Ты жив, здоров!»
В руках у ней пирог с горбушею,
При пироге — орлёный штоф.
«Живя меж новыми народами,
Не позабыл ли ты меня?
Житейским делом, огородами
Займемся с завтрашнего дня!»
Начал свои обзаведения,
Чтоб жить в довольстве и тепле.
«ЗЕМЛЯ РОССIЙСКАГО ВЛАДѣНIЯ» —
Пишу на мраморной скале.
Гишпанцы бродят за оградою,
Свою выказывают стать.
Но я их милостью не радую,
Им не даю озоровать.
От их пронырства и свирепости
Я в жизни нашей вижу риск.
Держу под выстрелами крепости
Деревню их Святой Франциск.
Индейцы плачутся болезные,
Гишпанцы им творят ущерб;
На всех — ошейники железные,
На каждом — королевский герб.
У нас в Сибири с душегубами
И то такого не творят!
И нас же выставляют грубыми,
О нас с усмешкой говорят.
К нам зависть затаив исконную,
Гишпанцы ластятся лисой,
Феклушу величают донною,
Меня все кличут — дон Сысой!
Прошли мы дебри, выси горные
И берега привольных рек.
А было русских в Калифорнии
Со мною двадцать человек...
1965
* * *
Подобно синей колыбели
Качался небосклон.
Тому, кто пережил метели,
Не страшен вечный сон.
Я видел в тундре, сквозь хрустальный
Колеблющийся свет,
Высокой нарты погребальной
Неизгладимый след.
1966
Белая Тара
Жирный лама Жамьян-жамцо,
Погрязший в смертном грехе,
Всем говорил, что видел в лицо
Богиню Дара-Эхе.
Он уверял, что, недавно она
Была в Стране Антилоп,
В белую женщину воплощена,
В руках не лотос, а сноп.
Смешав с молитвой низкую лесть,
Весел и в меру пьян,
Схватив бумаги целую десть,
Писал о богине Жамьян.
Жамьян похитил алый коралл,
Воспетый в древнем стихе,
Тибетскую ткань из музея украл —
В подарок Дара-Эхе!
Зря ликовал Жамьян-жамцо,
Поглаживая живот.
Живую богиню я знаю в лицо,
А лама хвастливый — лжет!
Знаю, что женщин (даже богинь!)
Туда, где опасна стезя, —
В самую глубь нагорных пустынь —
Одних отпускать нельзя...
Жамьян-жамцо! Не обессудь —
С тобой еще встретимся мы.
Судьбой мне завещан священный путь
По владеньям вечной зимы.
В оленьих унтах, в сибирской дохе,
Сквозь снег и морозный свет,
Белая Тара — Дара-Эхе
Пойдет за мною в Тибет!
1967
Змея
Змея в малиннике сухом
Свернулась в скользкий жгут.
Ей незачем ползти в мой дом,
Ей хорошо и тут.
И что ей радость иль печаль?
Бесчувственный клубок,
Как бирюзовая спираль,
Проводит смертный ток.
1968
Кропоткин в Дмитрове.
Год 1919
Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.
А город древен... На его холмах
Бывал, быть может, гордый Мономах,
Степных царевен легкие шатры
Алели у подножия горы...
На крепостной зубец облокотясь,
Стоял, гордясь, русоволосый князь,
И сизая горящая смола
На вражеские головы текла.
И город слышал половецкий вой,
Не дрогнув золотою головой,
Спокойным сердцем отражал напасть...
В каком столетье начиналась власть —
Власть разума над черною бедой,
Власть спелых нив над темною ордой?
...Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов — видит весь народ —
По Гегелевской улице грядет!
На нем крылатка, на крылатке — львы,
Венец волос вкруг львиной головы.
Он говорит: «О граждане, молю,
Скажите мне — где улица Реклю?
Сегодня ночью, в буре и грозе,
Приснился мне великий Элизе,
Он прошептал, наморщив мудрый лоб,
Два слова: «Чекатиф», «Церабкооп».
И я проснулся... Страшно и темно,
Стучит ветвями яблоня в окно,
И, половину неба захватив,
Пылает в тучах слово «Чекатиф»!
Внезапно гром промчался и умолк,
И шар земной окутан в черный шелк;
Анархия — могучая жена
В полночный шелк всегда облечена!
Пошлю письмо в холодный Петроград.
Там шлиссельбуржец — мой седой собрат,
Отгадчик тайн, поэт и звездочет,
Он письмена полночные прочтет!»
Но тут вмешалась баба, осердясь:
«Совсем заврался, недобитый князь!
Не знает, что такое «Церабкооп»!
Там выдают по праздникам сироп,
Овес толченый и морковный чай,
А сам проговорился невзначай,
Что справил бабе шелковый салоп...
Ты лучше б ордер выправил на гроб».
Воскликнул князь: «Святая простота!
Моя жена могучая — не та,
С которой дни я вместе коротал,
Я образ облекаю в идеал!»
«Протри свои бесстыжие глаза,
Не кутай в одеяла образа,
Когда народ сидит без одеял,
Когда кругом разут и стар и мал!
И улицу ты ищешь неспроста.
Уж мы-то знаем здешние места:
Проспект Демьяна — вот он, напрямик,
Налево — Пролеткультовский тупик,
Пустырь, что раньше звался Разлетай,
Теперь — бульвар товарищ Коллонтай.
А от бульвара первый поворот
На улицу Утопии ведет».
...В толпе проходит высоченный поп,
С ним конвоир. Поп вытирает лоб
И говорит, лопату опустив,
«Я знаю, что такое Чекатиф!
Я славлю мудрость переходных лет.
Служитель культа — он же культпросвет.
Дни провожу в смиреньи и труде
И коротаю срок свой в ИТД.
Да здравствует Камилл Фламарион!
Мне в бренной жизни помогает он.
Блудницы делят воблу и жиры,
Читаю им про звездные миры.
Я к ним приблизил планетарный свет
И череду неисчислимых лет.
На нарах две хипесницы сидят
В губной помаде с головы до пят,
Помадой пишут через весь картон,
Что собственность есть кража (Пьер Прудон).
Отбуду срок, на пасеку уйду
Покоить старость в пчелах и в меду.
Окрепнув, станет милосердней власть,
Она не даст и волосу упасть!»
1938 - 1968
Язык детей
Шумят сады, и солнечные пятна
Горят слюдой на голубом песке,
И дети говорят на непонятном
Нам, взрослым, океанском языке.
Я слушаю, не находя ответа...
Кому, скажите, понимать дано
Косноязычье светлое поэта
И детский лепет, темный, как вино?
1979
-------
Сергей Николаевич Марков (1906—1979).
Источники:
Стихотворения. Новосибирск: Западно-Сибирское книжное издательство, 1965.
Топаз. - М.: Художественная литература, 1966.
Светильник. М.: Советская Россия, 1986.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lukomnikov
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2010-07-14 11:47 am (UTC)Дублирую эту подборку там:
http://community.livejournal.com/sergejmarkov/13247.html
no subject
Date: 2010-07-14 12:01 pm (UTC)no subject
Date: 2010-09-10 08:29 pm (UTC)no subject
Date: 2010-07-14 01:05 pm (UTC)«Зуб великана», «Оставила тонкое жало...», «Раньше я знал такие преграды...», «Подобно синей колыбели...», «Змея».
Все они есть в этом посте, но, сверх того, есть и несколько невошедших.