lukomnikov: (Default)
[personal profile] lukomnikov
 
Зуб великана

Зубов желтеющий оскал
Чудесно сохранило время,
И обруч бронзовый сковал
Мечом рассеченное темя.

Но череп, грузный, как руда,
Назад в могилу не вернется.
Я взял из крепкого гнезда
Резец степного полководца.

Его нельзя носить в кольце
Иль в рукояти тонкой трости,
И место для него — в ларце
Из древней, мамонтовой кости.

Там — много всякого добра,
От забайкальского опала
До пули из винтовки «Гра»,
Что чудом в сердце не попала!

1950


Песня в эфире

Слов прекрасных не пойму
И не знаю, почему
Вдруг замолкла мандолина.
Вновь летит сквозь облака
Песня легче лепестка;
В ней и радость и тоска:
«Анжелина, Анжелина...»

Я не знаю — сколько лет
Эту песню слышит свет,
Сколько лет цветет долина
И сверкают выси гор?
Ты — и время и простор,
Вижу твой бессмертный взор,
Анжелина, Анжелина!

И, покуда ты жива,
Тем сильней звучат слова,
Не страшны глухая глина
И преграда старых стен,
В звонком золоте антенн —
Анжелина, Анжелина!

1951


* * *

Оставила тонкое жало
Во мне золотая пчела;
Покуда оно трепетало,
Летунья уже умерла.

Но как же добились пощады
У солнца и ясного дня
Двуногие, скользкие гады,
Что жалили в сердце меня?

1954


В волчьем тулупе

Несчастье не знало предела.
На слово прощальное скуп,
Стоял я. Ты молча сидела
И куталась в волчий тулуп.

Последнее чувство ревниво,
Смятенье объяло меня.
Но спутник твой вынул огниво,
Чтоб искру добыть из кремня.

Нам голос безжалостной стали
Напомнил: «Прощаться пора!»
И мы на мгновение стали
Такими, как были вчера.

Я помню, как теплые руки
Упали на грядки саней,
Подхвачены вихрем разлуки
Тяжелые гривы коней.

Поземки стоверстные цепи,
Сверкая, нагнали меня.
Кругом — великие степи,
Где взор не отыщет огня.

Запало, как искра в пустыне,
Последнее слово — «Прости!»
Бреду по белой трясине,
А губы — в волчьей шерсти.

1954


* * *

Я скоро уеду туда,
Где знали меня молодым.
Меня узнает звезда,
Наклонится синий дым.

Сползая на жаркий гранит,
Прошепчут мне облака,
Что женщина в красном стоит
У трепетных стен лозняка.

В реку опустила сосуд.
Задумалась? Слушает? Ждет?
Там люди долго живут,
Там горные льды и мед.

1957


Река

С утесов падала, ломала
Колючий лед.
Она тогда еще не знала,
Куда впадет.

Прорвалась через горный гребень,
Сквозь толщу руд.
Ей было все равно — где щебень,
Где изумруд.

И вышла на простор широкий, —
Быстра, светла, —
Хватала за руки притоки,
К себе вела.

Но, встретившись с великой тундрой,
Где серый мох, —
Вся замерла, услышав мудрый
Зовущий вздох.

Ей не вернуться к водопадам,
Дрожа, как ртуть,
И даже не окинуть взглядом
Пройденный путь.

Пред ней склонил седые плечи
Сам океан.
Ей дали жизнь для этой встречи
Снега Саян!

1957


* * *

На востоке — дикий хмель,
Хвойный сон, жемчужный град,
Там лазурная форель
Заплывает в водопад.

Там фазан идет в полет,
Пламя чувствуя в крови,
И под выстрелом поет
Песню жизни и любви.

Там сверкает вечный снег
В дикокаменной гряде,
Семь великих горных рек
По колено будут мне.

Разрывая синеву,
Грянет майский ураган.
Я не зря тебя зову
В горный край, в Алтын-Курган.

1958


* * *

Раньше я знал такие преграды
Только в тревожном сне,
Оледенелые водопады
Вставали навстречу мне.

Справа и слева были откосы,
Где — смерть на каждом шагу,
Словно живые, желтые осы
Лежали на вечном снегу.

Все это было утренней ранью,
В пору скитальческих лет,
Я за тобой, как за красною ланью,
Шел через весь хребет.

1959


Дорога в Улалу

Я шел на Улалу,
Мне встретилась скала,
И я спросил скалу:
«Далёко Улала?»

Ответ гранитных уст
Я слышал в первой мгле:
«Спроси терновый куст,
Он ближе к Улале».

Терновник, нем и глух,
У каменной тропы
Ронял древесный пух
И старые шипы.

Вдруг кто-то мне сказал:
«Со мглою не шути.
Опасен перевал
Полночного пути!»

То женщина была, —
В кораллах, как в огне, —
Жила, как Улала,
В моем желанном сне.

И обошла скалу,
Чтоб задержать рассвет.
Дорога в Улалу?
Ее на картах нет.

1962


Дон Сысой,
или Русские в Калифорнии

Гадаете — какого корня я?
Тобольский сам, а звать — Сысой.
Знать, не забыла, Калифорния,
Как я пришел к тебе босой!

В байдаре с кожаной заплатою
Я плыл с Аляски напрямик.
Сломал весло, гребу лопатою,
А вместо паруса — совик.

Байдару прижимало к берегу.
В буруне било между скал.
Сколь ни проведывал Америку —
Такого страху не знавал!

Промокли хлеб, табак и юкола,
Ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало.
Родная не признает мать.

Возился долго я с посудиной,
Но днище снова протекло.
Как вдруг со стороны полуденной
Пришло желанное тепло.

Запел я, стал грести проворнее,
На берег вышел — еле жив.
Boкpyг сияет Калифорния,
Кипит серебряный залив.

Увидел я орлов парение
И пар, встающий от дубрав,
Почуял благорастворение
Цветов и неизвестных трав.

Вокруг легли долины чистые,
Лазурью светит небосвод.
И мнится: маки золотистые
Звенят у Золотых ворот.

Здесь — на утесе — быть селению!
Где зеленеет высота,
Прошла по моему счислению
Тридцать восьмая широта.

Не привыкать нам строить заново
Все на любом конце земли!
Две шхуны с острова Баранова
По следу моему пришли.

На берегу — припасы ворохом,
А посредине — плуг с косой,
Единорог да бочки с порохом.
Трудись и не робей, Сысой!

А корабельный поп с иконою,
Седою гривой шевеля,
Везет жену мою законную
Ко мне на шлюпке с корабля.

Не чаял встретиться с Феклушею.
Она кричит: «Ты жив, здоров!»
В руках у ней пирог с горбушею,
При пироге — орлёный штоф.

«Живя меж новыми народами,
Не позабыл ли ты меня?
Житейским делом, огородами
Займемся с завтрашнего дня!»

Начал свои обзаведения,
Чтоб жить в довольстве и тепле.
«ЗЕМЛЯ РОССIЙСКАГО ВЛАДѣНIЯ» —
Пишу на мраморной скале.

Гишпанцы бродят за оградою,
Свою выказывают стать.
Но я их милостью не радую,
Им не даю озоровать.

От их пронырства и свирепости
Я в жизни нашей вижу риск.
Держу под выстрелами крепости
Деревню их Святой Франциск.

Индейцы плачутся болезные,
Гишпанцы им творят ущерб;
На всех — ошейники железные,
На каждом — королевский герб.

У нас в Сибири с душегубами
И то такого не творят!
И нас же выставляют грубыми,
О нас с усмешкой говорят.

К нам зависть затаив исконную,
Гишпанцы ластятся лисой,
Феклушу величают донною,
Меня все кличут — дон Сысой!

Прошли мы дебри, выси горные
И берега привольных рек.
А было русских в Калифорнии
Со мною двадцать человек...

1965


* * *

Подобно синей колыбели
Качался небосклон.
Тому, кто пережил метели,
Не страшен вечный сон.

Я видел в тундре, сквозь хрустальный
Колеблющийся свет,
Высокой нарты погребальной
Неизгладимый след.

1966


Белая Тара

Жирный лама Жамьян-жамцо,
Погрязший в смертном грехе,
Всем говорил, что видел в лицо
Богиню Дара-Эхе.

Он уверял, что, недавно она
Была в Стране Антилоп,
В белую женщину воплощена,
В руках не лотос, а сноп.

Смешав с молитвой низкую лесть,
Весел и в меру пьян,
Схватив бумаги целую десть,
Писал о богине Жамьян.

Жамьян похитил алый коралл,
Воспетый в древнем стихе,
Тибетскую ткань из музея украл —
В подарок Дара-Эхе!

Зря ликовал Жамьян-жамцо,
Поглаживая живот.
Живую богиню я знаю в лицо,
А лама хвастливый — лжет!

Знаю, что женщин (даже богинь!)
Туда, где опасна стезя, —
В самую глубь нагорных пустынь —
Одних отпускать нельзя...

Жамьян-жамцо! Не обессудь —
С тобой еще встретимся мы.
Судьбой мне завещан священный путь
По владеньям вечной зимы.

В оленьих унтах, в сибирской дохе,
Сквозь снег и морозный свет,
Белая Тара — Дара-Эхе
Пойдет за мною в Тибет!

1967


Змея

Змея в малиннике сухом
Свернулась в скользкий жгут.
Ей незачем ползти в мой дом,
Ей хорошо и тут.

И что ей радость иль печаль?
Бесчувственный клубок,
Как бирюзовая спираль,
Проводит смертный ток.

1968


Кропоткин в Дмитрове.
Год 1919

Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.

А город древен... На его холмах
Бывал, быть может, гордый Мономах,
Степных царевен легкие шатры
Алели у подножия горы...

На крепостной зубец облокотясь,
Стоял, гордясь, русоволосый князь,
И сизая горящая смола
На вражеские головы текла.

И город слышал половецкий вой,
Не дрогнув золотою головой,
Спокойным сердцем отражал напасть...
В каком столетье начиналась власть —
Власть разума над черною бедой,
Власть спелых нив над темною ордой?

...Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов — видит весь народ —
По Гегелевской улице грядет!

На нем крылатка, на крылатке — львы,
Венец волос вкруг львиной головы.
Он говорит: «О граждане, молю,
Скажите мне — где улица Реклю?

Сегодня ночью, в буре и грозе,
Приснился мне великий Элизе,
Он прошептал, наморщив мудрый лоб,
Два слова: «Чекатиф», «Церабкооп».

И я проснулся... Страшно и темно,
Стучит ветвями яблоня в окно,
И, половину неба захватив,
Пылает в тучах слово «Чекатиф»!

Внезапно гром промчался и умолк,
И шар земной окутан в черный шелк;
Анархия — могучая жена
В полночный шелк всегда облечена!

Пошлю письмо в холодный Петроград.
Там шлиссельбуржец — мой седой собрат,
Отгадчик тайн, поэт и звездочет,
Он письмена полночные прочтет!»

Но тут вмешалась баба, осердясь:
«Совсем заврался, недобитый князь!
Не знает, что такое «Церабкооп»!
Там выдают по праздникам сироп,
Овес толченый и морковный чай,
А сам проговорился невзначай,
Что справил бабе шелковый салоп...
Ты лучше б ордер выправил на гроб».

Воскликнул князь: «Святая простота!
Моя жена могучая — не та,
С которой дни я вместе коротал,
Я образ облекаю в идеал!»

«Протри свои бесстыжие глаза,
Не кутай в одеяла образа,
Когда народ сидит без одеял,
Когда кругом разут и стар и мал!
И улицу ты ищешь неспроста.
Уж мы-то знаем здешние места:
Проспект Демьяна — вот он, напрямик,
Налево — Пролеткультовский тупик,
Пустырь, что раньше звался Разлетай,
Теперь — бульвар товарищ Коллонтай.
А от бульвара первый поворот
На улицу Утопии ведет».

...В толпе проходит высоченный поп,
С ним конвоир. Поп вытирает лоб
И говорит, лопату опустив,
«Я знаю, что такое Чекатиф!

Я славлю мудрость переходных лет.
Служитель культа — он же культпросвет.
Дни провожу в смиреньи и труде
И коротаю срок свой в ИТД.
Да здравствует Камилл Фламарион!
Мне в бренной жизни помогает он.
Блудницы делят воблу и жиры,
Читаю им про звездные миры.
Я к ним приблизил планетарный свет
И череду неисчислимых лет.
На нарах две хипесницы сидят
В губной помаде с головы до пят,
Помадой пишут через весь картон,
Что собственность есть кража (Пьер Прудон).
Отбуду срок, на пасеку уйду
Покоить старость в пчелах и в меду.
Окрепнув, станет милосердней власть,
Она не даст и волосу упасть!»

1938 - 1968


Язык детей

Шумят сады, и солнечные пятна
Горят слюдой на голубом песке,
И дети говорят на непонятном
Нам, взрослым, океанском языке.

Я слушаю, не находя ответа...
Кому, скажите, понимать дано
Косноязычье светлое поэта
И детский лепет, темный, как вино?

1979


-------
Сергей Николаевич Марков (1906—1979).

Источники:
Стихотворения. Новосибирск: Западно-Сибирское книжное издательство, 1965.
Топаз. - М.: Художественная литература, 1966.
Светильник. М.: Советская Россия, 1986.
This account has disabled anonymous posting.
If you don't have an account you can create one now.
HTML doesn't work in the subject.
More info about formatting

Profile

lukomnikov: (Default)
Герман Лукомников

January 2012

S M T W T F S
1 2 3456 7
8910 11 1213 14
15 1617 181920 21
22232425 262728
29 3031    

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jun. 5th, 2025 11:37 pm
Powered by Dreamwidth Studios