Александр Казанский
Oct. 27th, 2008 04:19 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lukomnikovДнепр
Введение
Давным-давно, когда я ещё не ходил в школу, мы с родителями каждое лето (как мне кажется) ездили на Днепр. Так, ещё до школы, лето стало для меня не просто временем года, а большим праздником, каникулами. Хорошо помню, как однажды, на старой квартире, я сидел (как на иголках) около сложенных вещей и не мог дождаться отъезда на вокзал. В общей куче лежал и мой рюкзачок, он был очень маленький, но я им гордился. Балкон был открыт, светило солнце, но меня ждало такое солнце, по сравнению с которым это были просто сумерки.
Поезд
Поезд заслуживает отдельной "главы". Мы ехали до Киева или до Черкасс. Иногда мы летали самолётом, но это впечатление было слишком мимолётным, чтобы я смог его запомнить. Я не помню, сколько занимала дорога, но всё это время я, как стали говорить позже, — балдел. До сих пор всё, что связано с железной дорогой, даже поездка на электричке, для меня приключение. Виды из окна, звуки и особенно запахи — колдовство. Не случайно я после восьмого класса чуть не поступил в железнодорожный техникум.
Из первых поездок на поезде мне больше всего запомнились ночи. Таинственный синий фонарик над дверью; сама дверь, на ночь запиравшаяся не только на замок, но и на какую-то странную защёлку; складная лесенка, по которой отец залезал на верхнюю полку; гладкие коричневые полки, с которых всегда сползал матрас; кожаная штора на окне. Тогда я спал на нижней полке с мамой, а мечтал, конечно, о верхней полке, об открытом окне, куда можно высунуть если не голову, то хотя бы руку. И это всё было, только попозже.
А утром выглядываешь в окно и видишь совсем другую страну — беленькие хатки с мальвами под окном, бахчи и поля подсолнухов.
Киев
Хотя я бывал в Киеве много раз, в памяти осталось немного. Единственное, чего я непременно требовал, это поездка на фуникулёре. Маленький ступенчатый поезд, тихо ползущий круто в гору, — это было чудо. Попади я сейчас в Киев, я первым делом прокатился бы на фуникулёре. Ещё смутно помню посещение Киево-Печерской Лавры. Ни о какой религии я тогда, конечно, не думал, но узкие, тёмные коридоры, где в нишах лежало что-то таинственное и страшноватое, называющееся "мощи", производили впечатление.
В Киеве мы садились на пароход, поэтому больше всего времени проводили в порту. Это была длинная каменная набережная с пронумерованными причалами, у которых стояло, швартовалось и отчаливало множество пароходов, "ракет" и "метеоров". По-моему, там я впервые увидел моторку на подводных крыльях. Это очень быстрая и красивая лодочка, и с тех пор я всегда очень радовался, встречая их.
Первые поездки на пароходах мне не запомнились. Эта любовь пришла позднее.
Прохоровка
Ездили мы сначала в село Прохоровка (местные жители произносили Прохоривка), где снимали комнаты в хатах у разных хозяев. Я помню только одного — дядю Лёню. У него была маленькая белёная хатка с земляным полом, окружённая шикарным, очень пахучим огородом. Его семьи я не помню, кроме одной его дочки (чуть постарше меня), у которой на ногах были плоские, как будто бескостные, пальцы. Это видели все, потому что она всегда ходила босиком. Если её начинали жалеть, дядя Лёня смеялся и говорил, что зато она будет хорошо плавать.
От села к Днепру вела аллея из огромных древних ив, которых с каждым годом становилось меньше. Они падали просто от старости, прогнив изнутри, или от ударов молний. В дуплах этих ив гнездились летучие мыши, которых все боялись. Мыши вылетали из дупел поздно вечером и всю ночь, попискивая, носились над селом. Считалось, что они вцепляются во всё белое. Ночи были потрясающие - абсолютно чёрные с близкими тёплыми звёздами. В одну из таких ночей я впервые увидел ковш Большой Медведицы и Млечный путь — единственное, что я до сих пор узнаю в ночном небе (кроме Луны, конечно).
На пристани жил огромный злобный петух, который набрасывался на всё живое — на людей, собак и кошек и, как правило, выходил победителем. Иногда его привязывали за ногу к какому-нибудь столбу, но он, неизвестно как, вскоре снова освобождался. Так что пристань была местом опасным. Пристань, как и везде на Днепре, была плавучей — стоящий на якорях полудом-полукорабль с перекинутыми на берег длинными сходнями. В зависимости от значительности места они бывали одно-, двух- или трёхэтажными. Мы называли их дебаркадерами. Не знаю, общеупотребительное это название или местное, или вообще наше семейное.
О купаньи в Прохоровке я почему-то ничего не помню. Должно быть, я под наблюдением родителей плескался на мелководье — плавать я тогда не умел.
Острова
Иногда мы просили у кого-нибудь лодку и переправлялись на острова, которые лежали у противоположного берега. Именно лежали, потому что это были, собственно, косы из нанесённого рекой песка и ила. Кое-где росла редкая трава, а чуть повыше — мелкие ивы. Обычно мы отправлялись на денёк, но, бывало, мы брали палатку и жили там несколько дней. На островах гнездились чайки. При нашем появлении чаек охватывала паника, они тучей носились в воздухе и пикировали на головы. Ходить надо было осторожно, чтобы не наступить на яйца. Маленькие птенцы сидели, притворяясь камешками. Когда до них оставалось около шага, они вскакивали и со страшной скоростью убегали.
Если мы оставались ночевать, то устраивались поближе к дровам, то есть к ивняку. Почему-то там было очень много сушняка. Стволики и ветки покрупнее шли на приготовление еды, а мелочь с засохшими листьями мы сваливали в кучу подальше от палатки, чтобы сжечь ночью. Вот это был костёр так костёр! Огромная куча вспыхивала как порох, столб огня гудел, искры взлетали в небо. Подойти к такому костру ближе шагов десяти было невозможно — горели ресницы и брови. Вообще костёр из ивы очень горяч, как мне кажется, он уступает только дубовому, но дубовый горит медленно и "степенно", а ивовый — быстро и "бесшабашно". Кроме того, у ивового костра очень приятный запах — я его до сих пор легко узнаю.
Однажды утром на остров прямо из реки полезли танки. Мы выстроились рядком и сделали "руки вверх". Танкисты высовывались из люков и отдавали нам честь. Все посмеялись, но мне было страшновато.
Курица
Однажды в качестве "живых консервов" мы взяли на остров курицу. Это была маленькая курочка, почти цыплёнок. Я сразу проникся к ней симпатией и через некоторое время она стала отвечать мне взаимностью. Часто она сидела у меня на коленях, позволяя себя гладить, и "благодарно" пачкала мне ноги. Мысль о том, что ей отрубят голову, вызывала у меня резкий протест. Незадолго до нашего возвращения "на большую землю" курица исчезла. Мне сказали, что она, должно быть, убежала и теперь будет жить на свободе в своё удовольствие. Это был, конечно, удар, но меня утешало то, что она избежала смерти. Лишь совсем недавно (в 97-м году) я узнал, что она всё же была убита и съедена. Мне тогда сказали, что это консервы. Я подозреваю, что отец не мог возвратиться в Прохоровку с курицей - смеху было бы на всё село.
Змея
Как-то раз, когда мы, возвратившись с острова, причалили к берегу, за нами приплыла змея. Я не знаю, была ли это гадюка или уж, но это неважно. Она видела нас и, побоявшись выползти на берег, спряталась под лодкой. Отец каким-то образом ухитрился ухватить её за хвост и, раскрутив в воздухе, разбил ей голову о борт лодки. Я пришёл в ужас. Не от змеи, конечно, а от отца. Я до сих пор не понимаю случившегося — то ли он таким образом спасал нас от неминуемой смерти, то ли считал своим долгом уничтожить "гадину".
Вниз по Днепру
Однажды после Прохоровки мы решили продолжить отдых на море, в Утрише (это между Анапой и Новороссийском). Мы отправились в Киев, где сели на пароход до Херсона. Размеренный корабельный быт усыплял. Кроме проплывающих мимо пристаней и шлюзов, на пароходе были и свои "местные" развлечения — машинное отделение и колёса. Из всегда открытых дверей машинного отделения тянуло сухим жаром и смазкой. Держась за мамину руку (одного меня сюда не отпускали), я подолгу, как заворожённый, смотрел на шумное вращение огромных металлических деталей. А напротив, через коридорчик, в стальной стене было маленькое круглое окошко, через которое можно было увидеть бешено вращающееся колесо. Особенно интересно было, когда пароход причаливал к какой-нибудь пристани. Колесо замедляло вращение, начинало крутиться обратно, в общем, долго выделывало всякие фокусы. Только посмотреть всё от начала до конца мне обычно не удавалось, ведь сам я до оконца не доставал и меня приходилось приподнимать. Мама быстро уставала меня держать, а отец редко снисходил до этого.
Так мы потихоньку плыли, и я не подозревал, что меня поджидает беда. На пароходе, конечно, было много народа, но мы немножко сошлись только с одной семьёй — ходили друг к другу в гости, сидели вместе на палубе и т.д. Я подружился с их детьми — двумя сёстрами-близнецами. Мы носились и играли по всему пароходу, всё было прекрасно, пока они не сошли в Каховке. Пароход превратился в пустыню. У меня началась истерика. Родители ничего не могли понять, а я молчал. Когда же они, наконец, добились от меня, в чём дело, то пришли в полное недоумение. Пожалуй, это была первая серьёзная потеря, которую я помню. След от неё остался навсегда — с тех пор во всяком "до свиданья" мне слышится "прощай". Каховка стала заколдованным городом — там до сих пор бегают и играют две девочки, ни лиц, ни имён которых я не помню. А песня "Каховка" стала каким-то гимном или символом, наверное, гимном потерь.
В Херсоне мы пересели на "комету" до Одессы — ни в Анапу, ни в Новороссийск ничего не ходило. Из этого скучного переезда мне запомнилась только огромная, очень сочная груша, после которой я весь стал липким и противным. В Одессе мы с мамой с большим трудом устроились ночевать в портовую "комнату матери и ребёнка". Это была огромная комната, заставленная рядами пружинных коек. Я долго не мог заснуть — через открытое окно из порта доносился шум и гудки пароходов, а матери и ребёнки громко храпели. Бабушка учила меня как-то особенно щёлкать языком, от этого щёлканья человек не просыпается, но храпеть перестаёт. И вот, послушав храп некоторое время, я решил принять меры. Результат, что называется, превзошёл все ожидания — стоило мне защёлкать, как в комнате наступила мёртвая тишина. К сожалению, ненадолго, но в конце концов я уснул.
На следующий день мы сели, палубными пассажирами, на морской пароход. Но это уже другая история.
Тубельцы
Я не помню, как и почему мы попали в Тубельцы впервые. Мы провели ночь на дебаркадере, на голых деревянных лавках — почему-то у нас не было никаких вещей. Ночью вокруг сигнального фонаря танцевали комары. Это были не хилые подмосковные комарики, а крупные "южане" с шикарными пушистыми усами. А утром папа обследовал местность, и на следующий год мы приехали целенаправленно в Тубельцы.
Я должен сделать пояснение: и в Прохоровку мы, чаще всего, ездили не втроём, а с друзьями и родственниками, но я не помню, кто и когда с нами был, поэтому не писал об этом. В Тубельцах же компании были побольше и "потеснее" — иногда в лагере было палатки четыре, то есть человек двенадцать. Иногда я буду упоминать кого-нибудь без объяснений.
Пристань Тубельцы была тем, что называют "Богом забытой дырой". Где-то в степях пряталось село Тубельцы, давшее название пристани, а здесь была река, берег, несколько матросов и редкие "дикие" (в прямом смысле) туристы. Матросы целыми днями удили с дебаркадера на мормышку мелкую рыбёшку, а туристы отмокали в реке. Это было царство покоя. Песчаная пойма, поросшая редкой травой и ещё более редкими неизвестными деревьями, обрывалась к пляжу и воде одно-двухметровым откосом. Над откосом и на пляже росли небольшие ивы. На корнях тех из них, что росли ближе к воде, жили целые бороды нитчатых водорослей и гирлянды ракушек. Обрыв и пляж представляли собой слоёный пирог из песка и ила. Днепр и береговая линия издавали волшебный запах, даже дохлая рыба, иногда выбрасываемая рекой, не портила его, а добавляла свою прелесть. По обрыву вилась песчаная канавка, именуемая тропинкой. Сойдя с пристани, мы сразу разувались, и первым приветом был горячий песок тропки и великолепные кузнечики с красными, зелеными, а чаще всего голубыми крыльями, разлетающиеся из-под ног. Мы долго ходили по берегу, выбирая место для лагеря, иногда нам попадался уже готовый столик с лавочками, но чаще мы делали "мебель" сами. Случалось, нам доставались "в наследство" мостки на берегу, с которых можно было нырять и ловить рыбу — это была большая удача. По берегу гоняли стадо, обычно молоденьких бычков, поэтому лагерь следовало обнести плетнём. С тех пор я не люблю бычков, а взрослых быков просто боюсь. У нас была довольно большая, шикарная по тем временам, польская палатка. Палатка была жёлтая, и поэтому в ней всегда было "солнечно". Родители спали на надувных матрасах, а у меня была разборная койка-шезлонг, очень удобная. День начинался с умывания — это было просто — надо было зайти в Днепр чуть не по пояс, засунув в плавки все необходимые причиндалы и умыться. Потом можно было окунуться, чтобы прогнать остатки сна. Тогда мы доверяли реке, спокойно чистили зубы речной водой, и никто не болел. Зубы я тогда чистил болгарской пастой "Мери" и тоскую по ней до сих пор. За этим следовал длинный счастливый день с играми, купаньем (плавал я уже вполне прилично) и поджариванием на солнышке. Возить с собой много игрушек мне не разрешали, но несколько машинок у меня было. Я строил в прибрежном обрыве дороги, гаражи, пещеры и пр. Каждый день строить приходилось заново, потому что сухой песок осыпался от ветра. Одна из этих машинок и сейчас стоит у меня на полке.
С Днепром происходили разные чудеса. В середине лета вода зацветала, и Днепр становился зелёным. Особенно много водорослей было на мелководье, здесь вода напоминала суп из шпината. Однажды неизвестно откуда взялось множество колорадских жуков. Они беспомощно качались на волнах, неуклюже пытаясь выбраться на песок или ивовые корни. Мне объяснили, что они — вредители, но меня всё равно очень беспокоила их судьба, я ходил по берегу и вылавливал их. Много радости приносили волны от проходящих судов, особенно от буксиров и "метеоров". Волны от буксиров были высокие и крутые, они яростно обрушивались на берег, но быстро стихали. После "метеора" вода медленно и зловеще отступала от берега, а потом яростно бросалась вперёд, добегая до самого откоса.
Почти каждое лето около нашего берега швартовался пароход "Славутич". Он останавливался не у дебаркадера, а просто бросал якорь в каком-нибудь симпатичном месте. "Славутич" был совсем не похож на пассажирские и вообще на речные суда — красавец со стремительными обводами и высокими бортами — он напоминал о море. Что это был за корабль, чем занималась его команда — так и осталось тайной. Однажды, когда моя сестрёнка (двоюродная) сильно болела, около нас пришвартовался "Славутич". Фельдшер со "Славутича" предположил тиф, ко, к счастью, ошибся — сестрёнка стала быстро поправляться.
Неподалёку в Днепр впадала небольшая речка Рось. Подпруженная Днепром, почти без течения, она представляла собой как бы длинный пруд, заросший водяными лилиями и кувшинками. Я читал, что когда-то на Роси обитало племя рось, от которого и пошла Русь и Россия.
Пища наша была немудрёная — что можно было приготовить из привезённых консервов, круп, макарон, муки. На дебаркадере был крохотный магазинчик, почти всегда закрытый. Там были кое-какие консервы, каменные пряники и сушки, конфеты (карамель), которые мы поедали с чаем в ужасных количествах. Продавали там и Бiле мiцне (Белое крепкое), которому взрослые отдавали должное, судя по батареям пустых бутылок за палатками. Меню разнообразили рыба из Днепра, фрукты и помидоры.
Рыбалка
Рыбу мы пытались ловить всегда — жить прямо на берегу и не постоять с удочкой — было бы странно. Обычно нам ничего не попадалось, изредка — окушок, плотвичка или краснопёрка, но однажды с нами приехал дядя Боря и всё коренным образом изменилось. Появились донки, перемёты, спиннинг, а с ними щуки, судаки, сомы и невероятное количество окуней. Женщины целыми днями, ругаясь, чистили рыбу, основной пищей стали — уха на первое и жареная рыба на второе. Я больше всего любил рыбью мелочь, а в ней хрустящие хвосты и плавники. Сам я почти не рыбачил — мне было жалко и червей и рыбу, а в дядиной деятельности не участвовал и подавно — он ловил на живца. В тинистых заводях возле устья Роси он мелкой сеткой ловил щиповок — маленьких рыбок-вьюнков. Много позже я встретил их на птичьем рынке — очень милые рыбёшки с грустной (а может — показалось) физиономией. Мне запомнилась только одна рыбалка, когда мной овладел азарт. Не доходя Роси в Днепр впадал ещё один ручеёк, а может это была просто канава неизвестного происхождения, куда рыба заходила из Днепра. Стоило нам закинуть удочки, как начался бешеный клёв. Я уже не жалел ни червей, ни рыб, а торопливо наживлял крючок, закидывал удочку, вытаскивал плотвичек, окушков, ёршиков и т.д. без остановки. Сейчас мне как-то неловко вспоминать об этом случае.
Помидоры
Время от времени по Днепру проплывала большая лодка, нагруженная помидорами. Помидоры лежали горой, оставляя на корме место для одного-двух человек с шестами. В нашей компании у двух человек — отца и тёти Тамары — была истинная страсть к этим овощам. Цены были смешные, и помидоры продавали вёдрами. Сорт назывался "бычье сердце" — это были огромные, почти с дыню-"колхозницу", тёмно-красные плоды. Я вообще довольно равнодушен к помидорам, а эти мне совсем не нравились — они были сладковатые.
Фрукты и осы
За фруктами мужчины ездили на пароходах в большие сёла, где были базары. Привозили яблоки, сливы, вишни, черешни и шикарные груши. Я не помню, были ли там абрикосы и персики — я очень люблю абрикосы, и они мне всюду мерещатся, даже в воспоминаниях. Фрукты стоили копейки. Точных цифр я не помню, но они вызывали удивление и недоверие. Отец рассказывал, что вечером торговцы, у которых не купили товар, просто высыпали его на землю — таскать фрукты туда-сюда не было смысла. Вся эта роскошь складывалась в ящиках за палатками и тут же начинала поедаться несметными тучами ос. Они оставляли от вишен и черешен одни косточки, а в грушах прогрызали целые лабиринты. Как-то раз мы решили, что будем считать осиные укусы. У большинства "населения" счёт пошёл на десятки — 20, 30, 40, а меня укусила только одна оса, она незаметно заползла ко мне подмышку, и я её слегка прижал. Объяснить это я могу только тем, что любил ос, они казались мне очень умными и симпатичными созданьями. Эта дружба становилась иногда довольно докучной и просто опасной. Например, когда осы облизывали (больно щипаясь) измазанный грушей рот, губы от щекотки так и норовили расползтись в улыбку, а осы так и норовили залезть в рот. За осами охотились шершни, эти зверюги вызывали у меня не симпатию, а уважение и опаску.
Пирог
Однажды, перед Днепром, я жил на даче с бабушкой и дедушкой. Там на поле я набрал каких-то колосьев и вручную "обмолотил" их. Дома мы смололи зерно в кофемолке. Я требовал пирог, но чего-то не хватило — то ли моей настойчивости, то ли времени, и мы взяли эту муку на Днепр. Там появилась идея сделать пирог с начинкой, и я отправился за ежевикой. Не знаю, почему меня отпустили одного, но благодаря этому я получил массу новых впечатлений. Сначала я ковырялся почти на берегу, здесь деревья росли кучками в ложбинках. Под ними росла ежевика и прочие колючки. Трава вокруг была вытоптана скотом, оставившим многочисленные лепёшки. Ежевики было мало, точнее, добыть её из колючих кустов было нелегко, и я потихоньку уходил от реки. Деревья становились всё выше и стояли реже, никаких следов людей и скота не осталось, и мне стало жутковато. Никакого смысла идти дальше не было — ежевики под одинокими гигантскими деревьями не было — но я как во сне бродил по новой стране. Местность напоминала Африканскую саванну, какой я её видел по телевизору, только без животных. Чувство же, охватившее меня, было сравнимо с чувством от посещения огромного собора. Не знаю, была ли тогда действующим храмом Киевская София, но где-то, когда-то я побывал в таком храме, почувствовал его торжественность и Тайну, живущую в нём. Здесь вместо полутьмы, прохлады и запаха ладана было палящее солнце и аромат трав, нагретых солнцем, но Тайна обитала и здесь.
Я принёс-таки кружечку ежевики, и пирог был испечён (как это удалось сделать на костре — не знаю) и торжественно съеден.
Прощание
Когда мы были на Днепре последний раз, то, конечно, и не подозревали, что этот раз — последний. Такое часто бывает в жизни, и единственный (по-моему) способ избежать запоздалого раскаяния (не попрощался, не оглянулся, не взмахнул рукой) — это делать всё "как в последний раз", словами романса. Мир окрашивается в грустные вечерние тона, но в этом есть своя прелесть.
Накануне отъезда в Киев я, купаясь, сильно порезал ногу. Кровь лилась ручьём не только вечером, но и утром. Тем не менее, мы отправились в Киев, откуда наш путь лежал дальше на юг — в Новороссийск. В киевском порту мы с моей ногой пошли в медпункт, но там предложили только прививку от столбняка. Поскольку крови вытекло много, мы решили, что это ни к чему, и я целый день мотался по Киеву с кровоточащей ногой. Ещё совсем недавно у нас на даче валялись волейбольные тапочки, один из которых был чёрный изнутри — кровь так и не отмылась. Глубокой ночью мы сели в поезд. Мы ехали через Крым и Керченский пролив. Мне казалось, что путь недалёк, но в Керчь мы прибыли только на следующий вечер, а переправлялись уже ночью. Паром не спешил — вдоль бортов медленно проплывали большие светящиеся медузы — мы покидали Украину. Я бывал на Украине ещё не раз, но на Днепре больше не был.
Мечта
Мне никогда больше не бывать в тех благословенных краях. Даже если бы нашлись деньги и был бы ещё "порох в пороховнице", я не поехал бы на Украину. Ехать "за границу" на свою практически вторую родину... — не подберу слова. Но Днепр — огромная река, и начинается она совсем недалеко от Москвы — в Смоленской области. И я уже много лет рассматриваю карты — как туда проехать, откуда туда пройти. Мне бы разок ещё повстречаться с Днепром, пройтись по берегу, развести костерок из ивняка и искупаться в любимой великой реке.
17.06.99
Человек никогда не узнает своего пути, пока не сможет посмотреть назад, не сможет вернуться к началу всего и в начале начал не сможет увидеть конечную цель.
У. Ле Гуин. "Волшебник Земноморья"
Введение
Давным-давно, когда я ещё не ходил в школу, мы с родителями каждое лето (как мне кажется) ездили на Днепр. Так, ещё до школы, лето стало для меня не просто временем года, а большим праздником, каникулами. Хорошо помню, как однажды, на старой квартире, я сидел (как на иголках) около сложенных вещей и не мог дождаться отъезда на вокзал. В общей куче лежал и мой рюкзачок, он был очень маленький, но я им гордился. Балкон был открыт, светило солнце, но меня ждало такое солнце, по сравнению с которым это были просто сумерки.
Поезд
Поезд заслуживает отдельной "главы". Мы ехали до Киева или до Черкасс. Иногда мы летали самолётом, но это впечатление было слишком мимолётным, чтобы я смог его запомнить. Я не помню, сколько занимала дорога, но всё это время я, как стали говорить позже, — балдел. До сих пор всё, что связано с железной дорогой, даже поездка на электричке, для меня приключение. Виды из окна, звуки и особенно запахи — колдовство. Не случайно я после восьмого класса чуть не поступил в железнодорожный техникум.
Из первых поездок на поезде мне больше всего запомнились ночи. Таинственный синий фонарик над дверью; сама дверь, на ночь запиравшаяся не только на замок, но и на какую-то странную защёлку; складная лесенка, по которой отец залезал на верхнюю полку; гладкие коричневые полки, с которых всегда сползал матрас; кожаная штора на окне. Тогда я спал на нижней полке с мамой, а мечтал, конечно, о верхней полке, об открытом окне, куда можно высунуть если не голову, то хотя бы руку. И это всё было, только попозже.
А утром выглядываешь в окно и видишь совсем другую страну — беленькие хатки с мальвами под окном, бахчи и поля подсолнухов.
Киев
Хотя я бывал в Киеве много раз, в памяти осталось немного. Единственное, чего я непременно требовал, это поездка на фуникулёре. Маленький ступенчатый поезд, тихо ползущий круто в гору, — это было чудо. Попади я сейчас в Киев, я первым делом прокатился бы на фуникулёре. Ещё смутно помню посещение Киево-Печерской Лавры. Ни о какой религии я тогда, конечно, не думал, но узкие, тёмные коридоры, где в нишах лежало что-то таинственное и страшноватое, называющееся "мощи", производили впечатление.
В Киеве мы садились на пароход, поэтому больше всего времени проводили в порту. Это была длинная каменная набережная с пронумерованными причалами, у которых стояло, швартовалось и отчаливало множество пароходов, "ракет" и "метеоров". По-моему, там я впервые увидел моторку на подводных крыльях. Это очень быстрая и красивая лодочка, и с тех пор я всегда очень радовался, встречая их.
Первые поездки на пароходах мне не запомнились. Эта любовь пришла позднее.
Прохоровка
Ездили мы сначала в село Прохоровка (местные жители произносили Прохоривка), где снимали комнаты в хатах у разных хозяев. Я помню только одного — дядю Лёню. У него была маленькая белёная хатка с земляным полом, окружённая шикарным, очень пахучим огородом. Его семьи я не помню, кроме одной его дочки (чуть постарше меня), у которой на ногах были плоские, как будто бескостные, пальцы. Это видели все, потому что она всегда ходила босиком. Если её начинали жалеть, дядя Лёня смеялся и говорил, что зато она будет хорошо плавать.
От села к Днепру вела аллея из огромных древних ив, которых с каждым годом становилось меньше. Они падали просто от старости, прогнив изнутри, или от ударов молний. В дуплах этих ив гнездились летучие мыши, которых все боялись. Мыши вылетали из дупел поздно вечером и всю ночь, попискивая, носились над селом. Считалось, что они вцепляются во всё белое. Ночи были потрясающие - абсолютно чёрные с близкими тёплыми звёздами. В одну из таких ночей я впервые увидел ковш Большой Медведицы и Млечный путь — единственное, что я до сих пор узнаю в ночном небе (кроме Луны, конечно).
На пристани жил огромный злобный петух, который набрасывался на всё живое — на людей, собак и кошек и, как правило, выходил победителем. Иногда его привязывали за ногу к какому-нибудь столбу, но он, неизвестно как, вскоре снова освобождался. Так что пристань была местом опасным. Пристань, как и везде на Днепре, была плавучей — стоящий на якорях полудом-полукорабль с перекинутыми на берег длинными сходнями. В зависимости от значительности места они бывали одно-, двух- или трёхэтажными. Мы называли их дебаркадерами. Не знаю, общеупотребительное это название или местное, или вообще наше семейное.
О купаньи в Прохоровке я почему-то ничего не помню. Должно быть, я под наблюдением родителей плескался на мелководье — плавать я тогда не умел.
Острова
Иногда мы просили у кого-нибудь лодку и переправлялись на острова, которые лежали у противоположного берега. Именно лежали, потому что это были, собственно, косы из нанесённого рекой песка и ила. Кое-где росла редкая трава, а чуть повыше — мелкие ивы. Обычно мы отправлялись на денёк, но, бывало, мы брали палатку и жили там несколько дней. На островах гнездились чайки. При нашем появлении чаек охватывала паника, они тучей носились в воздухе и пикировали на головы. Ходить надо было осторожно, чтобы не наступить на яйца. Маленькие птенцы сидели, притворяясь камешками. Когда до них оставалось около шага, они вскакивали и со страшной скоростью убегали.
Если мы оставались ночевать, то устраивались поближе к дровам, то есть к ивняку. Почему-то там было очень много сушняка. Стволики и ветки покрупнее шли на приготовление еды, а мелочь с засохшими листьями мы сваливали в кучу подальше от палатки, чтобы сжечь ночью. Вот это был костёр так костёр! Огромная куча вспыхивала как порох, столб огня гудел, искры взлетали в небо. Подойти к такому костру ближе шагов десяти было невозможно — горели ресницы и брови. Вообще костёр из ивы очень горяч, как мне кажется, он уступает только дубовому, но дубовый горит медленно и "степенно", а ивовый — быстро и "бесшабашно". Кроме того, у ивового костра очень приятный запах — я его до сих пор легко узнаю.
Однажды утром на остров прямо из реки полезли танки. Мы выстроились рядком и сделали "руки вверх". Танкисты высовывались из люков и отдавали нам честь. Все посмеялись, но мне было страшновато.
Курица
Однажды в качестве "живых консервов" мы взяли на остров курицу. Это была маленькая курочка, почти цыплёнок. Я сразу проникся к ней симпатией и через некоторое время она стала отвечать мне взаимностью. Часто она сидела у меня на коленях, позволяя себя гладить, и "благодарно" пачкала мне ноги. Мысль о том, что ей отрубят голову, вызывала у меня резкий протест. Незадолго до нашего возвращения "на большую землю" курица исчезла. Мне сказали, что она, должно быть, убежала и теперь будет жить на свободе в своё удовольствие. Это был, конечно, удар, но меня утешало то, что она избежала смерти. Лишь совсем недавно (в 97-м году) я узнал, что она всё же была убита и съедена. Мне тогда сказали, что это консервы. Я подозреваю, что отец не мог возвратиться в Прохоровку с курицей - смеху было бы на всё село.
Змея
Как-то раз, когда мы, возвратившись с острова, причалили к берегу, за нами приплыла змея. Я не знаю, была ли это гадюка или уж, но это неважно. Она видела нас и, побоявшись выползти на берег, спряталась под лодкой. Отец каким-то образом ухитрился ухватить её за хвост и, раскрутив в воздухе, разбил ей голову о борт лодки. Я пришёл в ужас. Не от змеи, конечно, а от отца. Я до сих пор не понимаю случившегося — то ли он таким образом спасал нас от неминуемой смерти, то ли считал своим долгом уничтожить "гадину".
Вниз по Днепру
Однажды после Прохоровки мы решили продолжить отдых на море, в Утрише (это между Анапой и Новороссийском). Мы отправились в Киев, где сели на пароход до Херсона. Размеренный корабельный быт усыплял. Кроме проплывающих мимо пристаней и шлюзов, на пароходе были и свои "местные" развлечения — машинное отделение и колёса. Из всегда открытых дверей машинного отделения тянуло сухим жаром и смазкой. Держась за мамину руку (одного меня сюда не отпускали), я подолгу, как заворожённый, смотрел на шумное вращение огромных металлических деталей. А напротив, через коридорчик, в стальной стене было маленькое круглое окошко, через которое можно было увидеть бешено вращающееся колесо. Особенно интересно было, когда пароход причаливал к какой-нибудь пристани. Колесо замедляло вращение, начинало крутиться обратно, в общем, долго выделывало всякие фокусы. Только посмотреть всё от начала до конца мне обычно не удавалось, ведь сам я до оконца не доставал и меня приходилось приподнимать. Мама быстро уставала меня держать, а отец редко снисходил до этого.
Так мы потихоньку плыли, и я не подозревал, что меня поджидает беда. На пароходе, конечно, было много народа, но мы немножко сошлись только с одной семьёй — ходили друг к другу в гости, сидели вместе на палубе и т.д. Я подружился с их детьми — двумя сёстрами-близнецами. Мы носились и играли по всему пароходу, всё было прекрасно, пока они не сошли в Каховке. Пароход превратился в пустыню. У меня началась истерика. Родители ничего не могли понять, а я молчал. Когда же они, наконец, добились от меня, в чём дело, то пришли в полное недоумение. Пожалуй, это была первая серьёзная потеря, которую я помню. След от неё остался навсегда — с тех пор во всяком "до свиданья" мне слышится "прощай". Каховка стала заколдованным городом — там до сих пор бегают и играют две девочки, ни лиц, ни имён которых я не помню. А песня "Каховка" стала каким-то гимном или символом, наверное, гимном потерь.
В Херсоне мы пересели на "комету" до Одессы — ни в Анапу, ни в Новороссийск ничего не ходило. Из этого скучного переезда мне запомнилась только огромная, очень сочная груша, после которой я весь стал липким и противным. В Одессе мы с мамой с большим трудом устроились ночевать в портовую "комнату матери и ребёнка". Это была огромная комната, заставленная рядами пружинных коек. Я долго не мог заснуть — через открытое окно из порта доносился шум и гудки пароходов, а матери и ребёнки громко храпели. Бабушка учила меня как-то особенно щёлкать языком, от этого щёлканья человек не просыпается, но храпеть перестаёт. И вот, послушав храп некоторое время, я решил принять меры. Результат, что называется, превзошёл все ожидания — стоило мне защёлкать, как в комнате наступила мёртвая тишина. К сожалению, ненадолго, но в конце концов я уснул.
На следующий день мы сели, палубными пассажирами, на морской пароход. Но это уже другая история.
Тубельцы
Я не помню, как и почему мы попали в Тубельцы впервые. Мы провели ночь на дебаркадере, на голых деревянных лавках — почему-то у нас не было никаких вещей. Ночью вокруг сигнального фонаря танцевали комары. Это были не хилые подмосковные комарики, а крупные "южане" с шикарными пушистыми усами. А утром папа обследовал местность, и на следующий год мы приехали целенаправленно в Тубельцы.
Я должен сделать пояснение: и в Прохоровку мы, чаще всего, ездили не втроём, а с друзьями и родственниками, но я не помню, кто и когда с нами был, поэтому не писал об этом. В Тубельцах же компании были побольше и "потеснее" — иногда в лагере было палатки четыре, то есть человек двенадцать. Иногда я буду упоминать кого-нибудь без объяснений.
Пристань Тубельцы была тем, что называют "Богом забытой дырой". Где-то в степях пряталось село Тубельцы, давшее название пристани, а здесь была река, берег, несколько матросов и редкие "дикие" (в прямом смысле) туристы. Матросы целыми днями удили с дебаркадера на мормышку мелкую рыбёшку, а туристы отмокали в реке. Это было царство покоя. Песчаная пойма, поросшая редкой травой и ещё более редкими неизвестными деревьями, обрывалась к пляжу и воде одно-двухметровым откосом. Над откосом и на пляже росли небольшие ивы. На корнях тех из них, что росли ближе к воде, жили целые бороды нитчатых водорослей и гирлянды ракушек. Обрыв и пляж представляли собой слоёный пирог из песка и ила. Днепр и береговая линия издавали волшебный запах, даже дохлая рыба, иногда выбрасываемая рекой, не портила его, а добавляла свою прелесть. По обрыву вилась песчаная канавка, именуемая тропинкой. Сойдя с пристани, мы сразу разувались, и первым приветом был горячий песок тропки и великолепные кузнечики с красными, зелеными, а чаще всего голубыми крыльями, разлетающиеся из-под ног. Мы долго ходили по берегу, выбирая место для лагеря, иногда нам попадался уже готовый столик с лавочками, но чаще мы делали "мебель" сами. Случалось, нам доставались "в наследство" мостки на берегу, с которых можно было нырять и ловить рыбу — это была большая удача. По берегу гоняли стадо, обычно молоденьких бычков, поэтому лагерь следовало обнести плетнём. С тех пор я не люблю бычков, а взрослых быков просто боюсь. У нас была довольно большая, шикарная по тем временам, польская палатка. Палатка была жёлтая, и поэтому в ней всегда было "солнечно". Родители спали на надувных матрасах, а у меня была разборная койка-шезлонг, очень удобная. День начинался с умывания — это было просто — надо было зайти в Днепр чуть не по пояс, засунув в плавки все необходимые причиндалы и умыться. Потом можно было окунуться, чтобы прогнать остатки сна. Тогда мы доверяли реке, спокойно чистили зубы речной водой, и никто не болел. Зубы я тогда чистил болгарской пастой "Мери" и тоскую по ней до сих пор. За этим следовал длинный счастливый день с играми, купаньем (плавал я уже вполне прилично) и поджариванием на солнышке. Возить с собой много игрушек мне не разрешали, но несколько машинок у меня было. Я строил в прибрежном обрыве дороги, гаражи, пещеры и пр. Каждый день строить приходилось заново, потому что сухой песок осыпался от ветра. Одна из этих машинок и сейчас стоит у меня на полке.
С Днепром происходили разные чудеса. В середине лета вода зацветала, и Днепр становился зелёным. Особенно много водорослей было на мелководье, здесь вода напоминала суп из шпината. Однажды неизвестно откуда взялось множество колорадских жуков. Они беспомощно качались на волнах, неуклюже пытаясь выбраться на песок или ивовые корни. Мне объяснили, что они — вредители, но меня всё равно очень беспокоила их судьба, я ходил по берегу и вылавливал их. Много радости приносили волны от проходящих судов, особенно от буксиров и "метеоров". Волны от буксиров были высокие и крутые, они яростно обрушивались на берег, но быстро стихали. После "метеора" вода медленно и зловеще отступала от берега, а потом яростно бросалась вперёд, добегая до самого откоса.
Почти каждое лето около нашего берега швартовался пароход "Славутич". Он останавливался не у дебаркадера, а просто бросал якорь в каком-нибудь симпатичном месте. "Славутич" был совсем не похож на пассажирские и вообще на речные суда — красавец со стремительными обводами и высокими бортами — он напоминал о море. Что это был за корабль, чем занималась его команда — так и осталось тайной. Однажды, когда моя сестрёнка (двоюродная) сильно болела, около нас пришвартовался "Славутич". Фельдшер со "Славутича" предположил тиф, ко, к счастью, ошибся — сестрёнка стала быстро поправляться.
Неподалёку в Днепр впадала небольшая речка Рось. Подпруженная Днепром, почти без течения, она представляла собой как бы длинный пруд, заросший водяными лилиями и кувшинками. Я читал, что когда-то на Роси обитало племя рось, от которого и пошла Русь и Россия.
Пища наша была немудрёная — что можно было приготовить из привезённых консервов, круп, макарон, муки. На дебаркадере был крохотный магазинчик, почти всегда закрытый. Там были кое-какие консервы, каменные пряники и сушки, конфеты (карамель), которые мы поедали с чаем в ужасных количествах. Продавали там и Бiле мiцне (Белое крепкое), которому взрослые отдавали должное, судя по батареям пустых бутылок за палатками. Меню разнообразили рыба из Днепра, фрукты и помидоры.
Рыбалка
Рыбу мы пытались ловить всегда — жить прямо на берегу и не постоять с удочкой — было бы странно. Обычно нам ничего не попадалось, изредка — окушок, плотвичка или краснопёрка, но однажды с нами приехал дядя Боря и всё коренным образом изменилось. Появились донки, перемёты, спиннинг, а с ними щуки, судаки, сомы и невероятное количество окуней. Женщины целыми днями, ругаясь, чистили рыбу, основной пищей стали — уха на первое и жареная рыба на второе. Я больше всего любил рыбью мелочь, а в ней хрустящие хвосты и плавники. Сам я почти не рыбачил — мне было жалко и червей и рыбу, а в дядиной деятельности не участвовал и подавно — он ловил на живца. В тинистых заводях возле устья Роси он мелкой сеткой ловил щиповок — маленьких рыбок-вьюнков. Много позже я встретил их на птичьем рынке — очень милые рыбёшки с грустной (а может — показалось) физиономией. Мне запомнилась только одна рыбалка, когда мной овладел азарт. Не доходя Роси в Днепр впадал ещё один ручеёк, а может это была просто канава неизвестного происхождения, куда рыба заходила из Днепра. Стоило нам закинуть удочки, как начался бешеный клёв. Я уже не жалел ни червей, ни рыб, а торопливо наживлял крючок, закидывал удочку, вытаскивал плотвичек, окушков, ёршиков и т.д. без остановки. Сейчас мне как-то неловко вспоминать об этом случае.
Помидоры
Время от времени по Днепру проплывала большая лодка, нагруженная помидорами. Помидоры лежали горой, оставляя на корме место для одного-двух человек с шестами. В нашей компании у двух человек — отца и тёти Тамары — была истинная страсть к этим овощам. Цены были смешные, и помидоры продавали вёдрами. Сорт назывался "бычье сердце" — это были огромные, почти с дыню-"колхозницу", тёмно-красные плоды. Я вообще довольно равнодушен к помидорам, а эти мне совсем не нравились — они были сладковатые.
Фрукты и осы
За фруктами мужчины ездили на пароходах в большие сёла, где были базары. Привозили яблоки, сливы, вишни, черешни и шикарные груши. Я не помню, были ли там абрикосы и персики — я очень люблю абрикосы, и они мне всюду мерещатся, даже в воспоминаниях. Фрукты стоили копейки. Точных цифр я не помню, но они вызывали удивление и недоверие. Отец рассказывал, что вечером торговцы, у которых не купили товар, просто высыпали его на землю — таскать фрукты туда-сюда не было смысла. Вся эта роскошь складывалась в ящиках за палатками и тут же начинала поедаться несметными тучами ос. Они оставляли от вишен и черешен одни косточки, а в грушах прогрызали целые лабиринты. Как-то раз мы решили, что будем считать осиные укусы. У большинства "населения" счёт пошёл на десятки — 20, 30, 40, а меня укусила только одна оса, она незаметно заползла ко мне подмышку, и я её слегка прижал. Объяснить это я могу только тем, что любил ос, они казались мне очень умными и симпатичными созданьями. Эта дружба становилась иногда довольно докучной и просто опасной. Например, когда осы облизывали (больно щипаясь) измазанный грушей рот, губы от щекотки так и норовили расползтись в улыбку, а осы так и норовили залезть в рот. За осами охотились шершни, эти зверюги вызывали у меня не симпатию, а уважение и опаску.
Пирог
Однажды, перед Днепром, я жил на даче с бабушкой и дедушкой. Там на поле я набрал каких-то колосьев и вручную "обмолотил" их. Дома мы смололи зерно в кофемолке. Я требовал пирог, но чего-то не хватило — то ли моей настойчивости, то ли времени, и мы взяли эту муку на Днепр. Там появилась идея сделать пирог с начинкой, и я отправился за ежевикой. Не знаю, почему меня отпустили одного, но благодаря этому я получил массу новых впечатлений. Сначала я ковырялся почти на берегу, здесь деревья росли кучками в ложбинках. Под ними росла ежевика и прочие колючки. Трава вокруг была вытоптана скотом, оставившим многочисленные лепёшки. Ежевики было мало, точнее, добыть её из колючих кустов было нелегко, и я потихоньку уходил от реки. Деревья становились всё выше и стояли реже, никаких следов людей и скота не осталось, и мне стало жутковато. Никакого смысла идти дальше не было — ежевики под одинокими гигантскими деревьями не было — но я как во сне бродил по новой стране. Местность напоминала Африканскую саванну, какой я её видел по телевизору, только без животных. Чувство же, охватившее меня, было сравнимо с чувством от посещения огромного собора. Не знаю, была ли тогда действующим храмом Киевская София, но где-то, когда-то я побывал в таком храме, почувствовал его торжественность и Тайну, живущую в нём. Здесь вместо полутьмы, прохлады и запаха ладана было палящее солнце и аромат трав, нагретых солнцем, но Тайна обитала и здесь.
Я принёс-таки кружечку ежевики, и пирог был испечён (как это удалось сделать на костре — не знаю) и торжественно съеден.
Прощание
Когда мы были на Днепре последний раз, то, конечно, и не подозревали, что этот раз — последний. Такое часто бывает в жизни, и единственный (по-моему) способ избежать запоздалого раскаяния (не попрощался, не оглянулся, не взмахнул рукой) — это делать всё "как в последний раз", словами романса. Мир окрашивается в грустные вечерние тона, но в этом есть своя прелесть.
Накануне отъезда в Киев я, купаясь, сильно порезал ногу. Кровь лилась ручьём не только вечером, но и утром. Тем не менее, мы отправились в Киев, откуда наш путь лежал дальше на юг — в Новороссийск. В киевском порту мы с моей ногой пошли в медпункт, но там предложили только прививку от столбняка. Поскольку крови вытекло много, мы решили, что это ни к чему, и я целый день мотался по Киеву с кровоточащей ногой. Ещё совсем недавно у нас на даче валялись волейбольные тапочки, один из которых был чёрный изнутри — кровь так и не отмылась. Глубокой ночью мы сели в поезд. Мы ехали через Крым и Керченский пролив. Мне казалось, что путь недалёк, но в Керчь мы прибыли только на следующий вечер, а переправлялись уже ночью. Паром не спешил — вдоль бортов медленно проплывали большие светящиеся медузы — мы покидали Украину. Я бывал на Украине ещё не раз, но на Днепре больше не был.
Мечта
Мне никогда больше не бывать в тех благословенных краях. Даже если бы нашлись деньги и был бы ещё "порох в пороховнице", я не поехал бы на Украину. Ехать "за границу" на свою практически вторую родину... — не подберу слова. Но Днепр — огромная река, и начинается она совсем недалеко от Москвы — в Смоленской области. И я уже много лет рассматриваю карты — как туда проехать, откуда туда пройти. Мне бы разок ещё повстречаться с Днепром, пройтись по берегу, развести костерок из ивняка и искупаться в любимой великой реке.
17.06.99
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2008-11-03 01:00 am (UTC)